главная  новичкам  факты  творчество  стоп-кадр  ссылки  опрос  гостевая 

 

 

Magilena

 

десять слов

Мой друг-писатель придумал себе странное развлечение.

- Если составить предложение из десяти слов по определенным лингвопсихологическим законам, - сказал он однажды, словно между делом, - эта фраза может заставить любого человека испытать все, что захочешь: ужас, радость, унижение...

- Что ты имеешь в виду? - спросил я его.

- Именно то, что сказал, - бросил он. - Вот, например, десять слов, вселяющих страх, - и он произнес эти десять слов, которые я не пытался и не смог бы запомнить, так как, когда эти слова были им произнесены, желтая волна беспричинного ужаса накрыла меня, наполнив мой мозг сонмом пугающих своей расплывчатостью и необъяснимостью образов. И не было возможности противостоять этому чертову чувству, во мне не нашлось ничего, что я мог бы противопоставить этой власти десяти слов.

Мой друг обрадовался моей реакции, вернее, ее типичности, ведь я был уже не первым, на ком он к тому времени испытал силу десяти слов.

Через несколько дней он подарил мне наркотик десяти слов радости, через неделю - десять слов сомнения, потом - десять слов ненависти. И это была ненависть к нему, к моему другу-писателю, играющему моей психикой при помощи проклятой одному ему известной формулы десяти слов.

Я перестал общаться с ним, но он не желал прекращать общение со мной. Я, его экспериментальное животное, находил десять слов нацарапанными на своей двери, в почтовом ящике под личиной официальной телеграммы, даже в газетах, где мой друг-писатель прятал свои бессмысленные фразы в колонках частных объявлений. Я чувствовал, что это они, эти десять слов, но каждый раз не удерживался от того, чтобы их прочесть, в надежде на то, что они принесут мне счастье, а не боль, бодрость, а не унижение, уверенность в себе, а не омерзительное чувство разочарования. Но чаще подарки от моего друга-писателя приносили не радость, а отчаяние. Формула десяти слов, открытая им, дала ему чувство Бога, возможно, он и стал Богом, Богом Десяти Слов, а Богу нет нужды радовать кого-либо, ведь мотивация дарения радости - ожидание ответных подарков, а моему другу-писателю не нужны были подарки в виде радости (все это могли дать ему десять слов), ему достаточно было нечеловеческого священного ужаса, испытываемого мной и другими людьми, на которых мой друг-писатель испытывал власть десяти слов.

Но все это, конечно, ерунда по сравнению с тем, что устроила мне моя подруга-художница, про которую я лучше расскажу в другой раз.

молочная бомба

Утром молочная бомба взорвалась над городом, и белый как анальгин покров снега накрыл улицы и крыши домов. Все мы вышли на балконы и пороги, и все мы застыли в оцепенении, глядя на белый без единого пятнышка город. Кто-то держал в руке молоток, кто-то - ребенка; молочная бомба застала каждого за его мелким ничего для окружающего мира не значащим делом, словно фотографической вспышкой выхватив каждого горожанина из его ежедневного дня. Я оказался в этой мгновенной мегагрупповой фотографии с молочно-белой фарфоровой чашкой в руке, из которой только что допил кофе, отметивший донышко чашки грязно-коричневым кольцом. Люди, ошарашенные внезапной тотальной белизной городского утра, уже около пятнадцати минут стояли без движения, не решаясь ступить на улицу, поставить свой грязный след на идеально белую простыню - ни один из клерков, спешивших на работу, не решался сделать шаг с того места, где был захвачен снегом - будь то крыльцо дома или диск канализационного люка, даже бездомные коты не смели нарушить гладь снежного ковра, в один миг расстелившегося там, где только что были тротуары и бульвары, а также городские тропки, сглаживавшие прямые углы тротуаров и бульваров. И когда сдали мои нервы, и я высунул руку в морозное окно и выдавил словно гранат оказавшуюся сахарно хрупкой чашку, поставив восемь крупных капель на еще секунду назад белую поверхность снега, клерки пошли на работу, детей повели в детские сады и школы, проститутки открыли дверцы не выспавшихся автомобилей и усталыми каблуками ступили из них, несколько самоубийц вышли из окон - день начался.

моя пуля

За мной достаточно быстро летит раскаленная пуля, нацеленная в затылок. Остановиться нельзя - тут же убьет, но и свернуть в подворотню недопустимо - пролетит мимо, достанется кому-нибудь другому, и я останусь без нее. Вот и приходится бежать с той скоростью, которая задана пулей, а братьям, мужьям и друзьям, которые попадаются на пути, махать рукой назад, мол, не могу остановиться - пуля, поговорим потом. Все так привыкли к тому, что мы всегда вместе - я и пуля, что называют ее моим ангелом-хранителем. Вполне вероятно, что ангелы-хранители работают именно так.

первый сон

Воспринимайте то, что я сейчас скажу как угодно - как просьбу или как совет: пообещайте никому ни при каких обстоятельствах не рассказывать про свой первый сон.

Под определением "первый сон" я подразумеваю то, сохраненное в Вашей памяти сновидение, которому предшествовали сны, из содержания которых память не сохранила даже обрывка. Дело в том, что по злосчастной случайности мой брат может стать тем самым, кому Вы доверите свой первый сон, либо он может оказаться неподалеку в этот момент - у него нюх на разговоры о первых снах.

Времени у меня мало - необходимо успеть предупредить об этом как можно большее число людей, поэтому сразу к сути. Мой брат и несколько его единомышленников (я говорю несколько - это те, кого я видела, на самом же деле их может быть и сотни, и тысячи - они активно используют интернет) ведут тщательные записи первых снов, которые им удается выудить из ни о чем не подозревающих собеседников. Компьютер, в память которого заносится вся эта информация, находится в кабинете брата, куда он не пускает никого, кроме единомышленников, которые приносят ему чужие первые сны на дискетах.

Они еще не выяснили, каким образом можно использовать эти данные, но представьте себе, какая огромная и непредсказуемая машина будет запущена, когда ключ к первым снам будет найден (а я не сомневаюсь, что дело только за временем - мой брат талантливейший программист).

Поэтому никому не рассказывайте содержание Вашего первого сна, а если у Вас получится, постарайтесь вообще забыть, с чего у Вас все начиналось.

воск

Это была не влюбленность, не слепое обожание. Просто, однажды увидев тебя, услышав произнесенные тобой незначительные слова, я почувствовала, что ты необходим мне для того, чтобы я могла продолжаться. Не было любовной горячки - в одну секунду я поняла, что существую только тогда, когда ты на меня смотришь, что, как только ты уходишь, я превращаюсь в бессмысленный туман. Теперь я знала, что моя жизнь не непрерывна, как мне казалось вначале, а состоит из коротких отрезков времени, разделенных провалами серой пустоты. Ты отдавал мне сначала час своего времени, на следующий день мне удавалось вырвать три. Словно наркоман я ежедневно пыталась увеличить дозу твоего присутствия в моей жизни. Я дрожала от злости, глядя, как бездумно ты разбрасываешься своим временем, которое было для тебя обесцененным, а для меня - бесценным. С патологической завистью я считала каждую минуту, подаренную тобою твоим родителям, сестре, кошке - это было счастье, бездумно отобранное у меня.

Тебе, конечно, казалось, что ты по собственной воле уделяешь мне внимание, но я знала, что на самом деле я тебе нравлюсь. Нравиться тебе стало моим основным занятием, и это было очень непростое действие, требовавшее от меня умения ежесекундно чувствовать, чего ты хочешь, чтобы тут же выполнить твое желание, или действовать наперекор тебе, если это служило моей цели, помогало протянуть еще одну нить, связывающую нас. С самого начала я строго запретила себе повторять в разговорах с тобой что-либо из сказанного мною другим мужчинам. Это была суеверная боязнь, что ты почувствуешь в моем голосе нотку нечестности, и искусно сотканные и протянутые между нами нити в один момент лопнут. Тогда моя цель снова станет иллюзией, я опять буду твердить: "Ты будешь принадлежать мне", не надеясь произнести: "Ты принадлежишь мне".

Со временем ты привык ко мне, потом привязался. Чтобы убедиться в этом, я пожертвовала целым днем общения с тобой (безумная жертва, за которую я проклинала себя тогда сотни раз) и заметила, что тебе меня не хватало. Затем ты полюбил меня или решил, что полюбил. Именно тогда впервые появилось жуткое ощущение, затем уже не покидавшее меня: то же чувствуешь, входя в темную комнату, и, хотя ничего не можешь разглядеть, знаешь, что там кто-то есть. Я начала ее поиски. К тому времени я ориентировалась в распорядке твоего дня лучше, чем ты. Ей негде было спрятаться, ее не было, но она была. Это пугало, раздражало меня, но главное - заставляло понимать, что раз есть она, полностью мне принадлежать ты не можешь. Наплевав на честность, я продолжила поиск среди твоих старых писем, фотографий, в обмолвках твоих друзей. Я нашла ее. Я узнала, что она давно живет в другом городе, и на секунду это принесло мне облегчение. Но все-таки она есть, и ее нельзя ни очернить, ни уничтожить, потому что для тебя это уже не реальный человек, а любимый образ. И единственным выходом для меня являлось стать той, кому ты принадлежишь, стать ею, забыв собственное достоинство, индивидуальность и имя.

Я принялась создавать львицу по когтю. Писем и фотографий для меня было мало. Переборов боль, я сделала ее одной из постоянных тем наших разговоров, заставив тебя первой заговорить о ней. Каждое твое слово служило штрихом моего нового лица. До безумия медлительно, чтобы не испугать тебя неожиданным узнаванием ее во мне, я перенимала ее жесты, повадки, манеры, характер, мысли, темперамент. Постепенно я перестала быть собой, но еще не стала ею. Я уже могла стать ею, но медлила с превращением, словно боясь новой души.

Я стала ею. Я поняла это по твоему прикосновению к моему плечу, по поцелую. Так ты никогда не целовал меня, только ее. И еще я поняла, что теперь все закончилось, потому что той, кем я стала, ты не нужен.

 

хотите есть?

Они доверчиво подбегают ко мне и берут еду прямо из рук. Они тут же съедают все, что получают, ничего не оставляя про запас. Их беззаботность импонирует мне, но при этом пугает.

Хотите спать?

Они засыпают там же, где ели. Кажется, что их ничто не может разбудить. Но только кажется.

Хотите играть?

Услышав про игры, они тут же вскакивают и начинают носиться вокруг меня, кувыркаясь и перепрыгивая друг через друга. Они быстро устают, но, отдохнув немного, принимаются за игры с новой силой.

Хотите пить?

Конечно, они хотят пить! Они набрасываются на воду, как будто никогда ее не видели и пьют, пьют.

Хотите есть?

Они едят, а я наблюдаю за ними. Кажется я уже готов задать им вопрос, который долгое время откладывал на потом. Что они сделают, когда я их спрошу об этом? Я хочу дождаться, чтобы они доели. Они очень милы, но я все равно сделаю это - нельзя больше тянуть. Они уже все съели и сидят передо мной сытые и довольные, ожидая очередного предложения, начинающегося со слова "хотите". Я открываю рот, но слова застряли в горле. Наконец я делаю решительное усилие и выдавливаю из себя:

Хотите знать, кто вы такие?

 

полетели

Я хочу стать вечерним сном, который снится тебе, и чтобы в этом сне мы могли летать.

Сначала между домами, туда, где заканчивается город, ловя вечерние городские ощущения - запах дыма, мальчишка стучит палкой в железную бочку, зажигаются окна, в которых женщины средних лет внезапно четкими силуэтами бродят по кухням, потом над песчаной гладью - вот чем, оказывается, заканчивается город, и непонятно, что в этом первозданном песке делают неуклюжие строительные фургоны, ржавые консервные банки, шелестящие в теплом ветре целлофановые кульки, ни для кого поставленная облупившаяся скамейка, которая была когда-то такой же зеленой, как листья редких деревьев, которые уже виднеются вдалеке, и в этих листьях спят насекомые, сны которых так же не сложны, как и поля, открывающиеся за деревьями, над полями мы полетим низко - сквозь траву, сквозь рожки улиток, сквозь спицы колеса забытой здесь когда-то поливальной машины, пока не окажемся возле озера, вода которого словно ждала нас все время полета, теперь взлететь выше сырых облаков в обжитое самолетами небо, на миг зависнуть в струе холодного стерильного воздуха и ринуться вниз, пробить покрывало озерного тумана, плавно войти в неподвижную воду и сквозь кашу ила подобраться к тому месту, где под тяжелой корягой спрятались две рыбы, которым известно все про нас.

- Прилетели, - говорит нам одна из них. - Мы знали, что вы прилетите.

- Проси ты сначала, - говорит другая рыба, обращаясь ко мне.

И я говорю им, что хочу стать вечерним сном, который снится тебе, и чтобы в этом сне мы могли летать.

черепаха

Хей-хоп! Вот она я! Я заключена в морскую черепаху и нахожусь между ее телом и панцирем. Тело ее дряблое и мягкое, а панцирь ее непробиваем. Я все время в движении, так как черепаха, в которую я заключена, беспрерывно раздвигает толщу воды, и я двигаюсь вместе с ней. Но ни на волос я не продвигаюсь в пространстве между ее телом и панцирем. И где бы я ни находилась, я всегда нахожусь здесь. Теперь вы знаете, как меня найти, если я вам вдруг понадоблюсь.

жизнь с червем

Я сделал так, как мне сказал мой дилер: просто распечатал с одного конца пакет и положил его возле кровати перед тем, как ложиться спать.

Когда я почти уснул, толстый черный червь с восемью лапками, пробравшись по щеке, вполз в мою левую ноздрю. У него лапки - значит это не червь? Или не совсем червь? Но в полудреме мне сложно в этом разобраться. Не могу я понять и куда он поползет, миновав ноздрю... Хочется спать. Я успокаиваю себя тем, что если червь проберется в дыхательные пути, я отхаркну его завтра утром - по утрам у меня сильный кашель. Если же он попадет в желудок, клизмы будет достаточно, чтобы от него избавиться. Но вместо того, чтобы ползти вниз, к горлу, червь, извиваясь, пробирается вверх. Понимая, что все равно не могу сейчас его прогнать, я засыпаю.

Проснувшись, я сразу же вспоминаю про червя, который уже копошится в моем мозгу. Восемь лапок неприятно щекочут меня изнутри, и зуд охватывает всю голову. Надежды на то, что червь сам уползет через ухо, или, как вполз, через ноздрю, нет почти никакой. Ему наверняка хорошо в моем мозгу, мягкое вещество которого согревает его, питает и не сковывает движений.

Когда я в полдень пришел к своему дилеру и сказал, что не собираюсь платить за червя в голове, он пожал плечами и произнес:

- Я должен был догадаться, что тебе не понравится. Это не для тебя. Теперь совершенно точно ясно - не для тебя.

И протянул мне мои деньги, которые я заплатил за пакет вчера.

-         А что теперь делать с ним? - спросил я, пряча купюры в кошелек.
- С кем? - переспросил дилер.
- С червем.
- Не знаю. Привыкни к нему. Ты быстро привыкнешь.
- Ну я пошел, - сказал я и пошел на улицу, неся своего червя глубоко внутри головы.

 

 

крысолов и крысы

Крысолов заиграл на волшебной свирели, и крысы пошли за ним, прочь из города. Он еще не покинул городских стен, а крыс уже было так много, что они выворачивали из земли дома, валили деревья, подминали на своем пути горожан. Крысы всей страны огромными серыми струями вливались в уже безграничный поток, катившийся за Крысоловом. В этом потоке были и дети, но не потому, что горожане не уплатили Крысолову за работу (город вместе с обещанной платой остался далеко позади, и вернуться туда было невозможно, ведь за Крысоловом не оставалось дорог, только крысы, покрывшие землю серым ковром) - это были дети-крысы и дети крыс.

Крыс нужно было куда-то уводить, и Крысолов повел их прочь из страны, а их становилось все больше, они сминали деревеньки, валили костелы, рвали границы. Страны, в которые Крысолов уводил крыс, были для них слишком малы, потому что крысы быстро плодились, будучи вместе, и к ним стадами присоединялись местные грызуны. Крысолов уводил их все дальше, смутно ощущая, что крысиный поток разрастается не только вширь, но и назад, и уже давно поглотил город и страну, откуда Крысолов вышел.

Везде, где появлялся Крысолов, его молили о пощаде, ведь за ним шли крысы, после которых не оставалось ничего, даже камней. Иногда Крысолов просил Бога о том, чтобы Тот низверг эту серую поистине бессчетную орду в ад, пусть даже с ним, с Крысоловом, но крысиный писк заглушал его мольбы, что поселяло в Крысолове сначала неверие, затем, во сто крат более страшную, чем неверие, веру в крысиную природу Бога.

И когда эта вера овладела им, он вонзил волшебную свирель в свою охрипшую глотку, и его тело затерялось среди других крысиных тел.